Всемирная история. Т. 2. Средневековые цивилизации Запада и Востока. Тв. ред. П. Ю. Уваров. Ин-т всеобщ. истории РАН. — М.: Наука, 2012. — 927 с.

Средневековье было эпохой, в рамках тысячелетней истории которого человечество обрело чёткие контуры, и получило импульс к новому витку развития – к добру ли, к худу, иной вопрос. Мы чётко знаем, что мир вошёл в Средневековье одним, а вышел из него другим, во многом, уже знакомым нам – а вот каким именно, и что этому способствовало?

Нелёгка миссия людей, пытающихся совершить позитивный синтез уже существующих знаний – пропасть лет и веков, миллионы людей, без конца взаимодействующих друг с другом, едва ли не ежедневно созидающие и разваливающие социальные связи, ежеминутно творящие культуру – в большинстве своём исчезающую без следа, но частично вплетающую новые нити в наследие человечества. Что же делать, как среди этого невероятно сложного массива выделить общее, как выявить скрытые механизмы движения развития всего человечества?

Новый проект «Всемирной истории» является весьма амбициозной идеей – впервые за последние полвека отечественные историки пытаются создать какое-то общее видение человеческой истории, стараются осознать сам предмет своей науки, сделать срез современного понимания созидания современного мира. Замысел серьёзный, и на нынешнем этапе сложный в своей реализации. Когда проект «Всемирной истории» делали в советское время, то их главной проблемой была поимка вечно меняющейся генеральной линии партии в вопросах марксисткой историософии, но крепкий фундамент идеологии и базовый набор цитат у них имелся, так же, как и готовый круг вопросов. Уже сложнее пришлось авторам многотомных «Истории Европы» (рубеж 1980-90-х) и «Истории Востока» (середина 1990-х), где методологический становый хребет отсутствовал, при относительно высоком качестве этих томов, редакторам не удалось придать томам единство – каждый из авторов писал о своём – кто с уклоном в политическую историю, кто в экономико-социальную с акцентом на «сталинский марксизм», кто уходил вообще в сторону, сосредотачивая внимание на какой-то частной проблеме.

К чести Павла Уварова, он всё же постарался опредметить разговор об эпохе Средневековья, его задачей было определить методологический вектор, в котором должна вестись работа коллектива авторов, да ещё сделать так, чтобы он не сковывал им руки. Но идеологии никакой нет, ответственность на парочку бородатых философов из Германии не возложишь, надо самому искать определяющие основы основ мировой истории аж за тысячелетие. Что делать?

Этим несчастным досталась доля характеризовать эпоху, границы которой очень условны и неопределенны, а само понятие «средних веков» вышло из совсем другого времени. Все мы вышли из страны Советов, даже те, кто в ней не родился, и помним, что в Средние века царил феодализм, и, прежде чем браться за такой масштабный проект, нужно с этим понятием разобраться. Как мы помним, ни «История Европы», ни «История Востока» от этого понятия не отказывается (вспоминаем «восточный феодализм» Леонида Алаева), что же делать авторам новой «Всемирной истории»? Определять его как способ производства (феодальный класс землевладельцев и зависимые от него крестьяне-держатели), политическую организацию «расщеплённого суверенитета», или ступенчатый социальный строй? Или всё вместе? Да уж больно вариативность этих явлений велика. В конечном счёте, какими процессами можно запараллелить Фатимидский Египет и Мезоамериканские цивилизации?

На помощь пришло понятие «мир-системы», спасибо от души Фернану Броделю и Иммануилу Валлерстайну. Средневековье было решено показать не в его диахроническом аспекте развития, не в «вертикальном» взлёте к эпохе Модерна, а по синхронии, по горизонтальной взаимосвязи обществ друг с другом, от века в век. Немного некорректное сравнение, но что-то подобное пытался делать Игорь Можейко-Булычёв в своей «1185». Основной задачей отныне становится демонстрация связанности и целокупности мирового развития, взаимопроникновения и взаимовлияния. В этом решении есть логика, ведь если переплести цивилизации между собой, появится и диахрония – будет видно, как коммуникация между культурами увеличивается, и весь мир, в конечном счёте, обретает своё относительное единство в Раннее Новое время.

Это складывание ранневременной мир-системы и образует верхнюю границу Средневековья в XV-XVI веке, как бы не возмущался покойный Жак Ле Гофф (о том, почему она завершается началом прорыва Европы – чуть ниже). С нижней всё сложнее, ведь перманентный о очень тяжёлый кризис во всей Евразии длился несколько веков, кризис, из-за которого античные цивилизации посыпались, как карточные домики, и к VI-VII вв. образовали вакуум. Однако с чего считать – с кризисов II-III вв.? С природными катаклизмами V-VI? С Великого Переселения Народов и орд кочевников, раз за разом вторгающихся в пределы Европы, Ирана, Ближнего Востока, Индии, Китая? Или с развитием систем авраамических религий, с соответствующей социально-политической основой? Пришлось определить, весьма условно, в качестве точки отсчёта падение старых имперских систем, и развитие новых, порой синхронных преобразованию низовых социально-культурных переплетений.

Ладно, утверждаем понятие мир-системы. Однако и в этом случае у нас не исчезает проблема связующих элементов, скрепляющих воедино Средневековье. Редакторам приходится констатировать, что категориальный аппарат устарел, и принцип старика Кун-Цзы для начала «дать всему имена» уже не работает, уж слишком много разночтений. И старый добрый «феодализм», как мы уже поняли, не подходит. Приходится идти от масштабных теоретических моделей, порой даже от противного, противопоставляя мир Модерна миру Архаики. Что же было выделено? Элементы таковы — отсутствие правового обеспечения собственности; система государственности, основана на внеэкономическом принуждении, «данничестве»; общество господствует не гомогенное, а иерархическое, причём иерархия, по мнению редакторов, утверждается элитой общества, чаще всего военными кругами, основная часть же населения сосредоточена в аграрных социальных ячейках, и связана с правящим слоем прежде всего рентно-налоговыми отношениями.

Итак, Средневековье предстаёт перед нами аграрным обществом, над которым существует надстройка в виде правящего класса, живущего за его счёт, и предоставляющего в ответ определённые блага и услуги – к примеру, защиту от внешнего врага, поддержку транспортной коммуникации, и дальше по тексту. Общества усложняющиеся, развивающиеся, но – в своих рамках. Индия, в которой отношения иерархий джати к XVI веку обрела подобие развитой, и едва ли не до хруста жёсткой системы, тому пример, хоть и не самый типичный.

И самое главное, чему посвящён этот том – итоги Средневековья, и становление общемировой мир-системы под эгидой европейских стран. Что привело к доминированию Европы – не португальские же пушки в Гоа, и не поток золота из Нового Света, который благополучно перенасытил рынок драгметаллов, и обрушил пару крупных рынков того времени?

Здесь редакторы вытаскивают из полузабытия прозорливого и во многом опередившего своё время Ибн Халдуна (XIV-XV вв.), и его идее (точнее, вычленяемой современными исследователями схеме) «перепроизводства элит». Общая схема такова – после системного кризиса власть переходит в руки сплочённой группе, чаще всего воинов, которая становится новой элитой, садящейся на налог-ренту с подчинённого населения. Гармония между элитой, государственным интересом и обществом сохраняется до той поры, пока потребности элиты не превышают возможности рентного дохода, в этом случае она черпает средства из необходимых государственных ресурсов, постепенно повышая уровень своего потребления, и одновременно снижая свою возможность реагировать на вызовы. Это приводит к новому кризису, упадку элиты, и её последующему смещению более активными и сплочёнными группами. И так по кругу…

В основе концепции развития мир-системы, которую продвигают редакторы, лежит представление о том, что европейские страны смогли разорвать порочный круг, служащий серьёзным тормозом для развития обществ, и выйти на новый качественный виток. Редакторы, вслед за Ибн Хальдуном, отводят большую роль экспансии кочевников, чаще всего сокрушавших обветшавшие элиты, и образующих новые, и отмечают, что с определённого времени, на рубеже тысячелетий (l’an mille), Европа оказалась вне досягаемости этой экспансии, что вместе с завидными географическими условиями и обеспечивали относительную стабильность общественных структур, и помогло избежать деструктивного калейдоскопа элит. Поэтому европейским сообществам не требовалась монолитная власть, едва ли не «под ноль» выкачивающая ресурсы из общества для внешней защиты, и что позволило сохранить столь необходимую для развития «ячеистость» и «многоукладность», высокую роль самоорганизации. Причём, слоёв этой мелкой организации было несколько, обычно выделяют «общину», «приход» и «сеньорию». Это же синхронизировалось с развитием имперских редистрибутивных систем на Востоке, которые в конечном счёте истощили и привели в упадок общества на Ближнем Востоке, в Индии и Китае. В Европе же это позволило сформировать динамично развивающиеся и гибкие институты, которые в удобный историческим момент позволили совершить рывок к большей системности общества, оказывающего влияние на государство.

Сама базовая концепция вызывает великое множество вопросов и уточнений, и редакторы явно неуютно себя чувствуют под этим обстрелом, в котором, при других обстоятельствах, они бы и сами приняли участие. В частности, множество оговорок касается «ячеистости» европейского средневекового общества, и которое вовсе не было чуждо миру Востока. Не было чуждо ему и множественность сильных социальных акторов, можно вспомнить буддийские монастыри в Китае, или самодостаточные в экономическом и военном отношении регионы Индии, успешно сопротивляющиеся экспансии военных элит. К слову, множество вопросов вызывает и применение ибн-хальдуновской теории к более поздним временам: вспомним, что упадок Великих Цивилизаций наступил всё же не после разрушительных кочевых набегов, а в рамках огромных и, казалось бы, сильных империй, содержание которых очень дорого стоило обществу? Быть может, не несчастные кочевники, и не ротация элит в порочном круге политической сансары обеспечили кризис и отставание Востока, а, как ни парадоксально, костенение правящего класса и рост его могущества, во имя которого приносилась в жертву социально-экономическая многоукладность их обществ? Быть может, не «роскошь феодализма», как пишет редакция в лице Уварова, а наоборот, многоакторное противостояние ей создало Европу? Грубо говоря, взлёт европейской цивилизвции обеспечивалась увеличением социальной сложности, а упадок Востока – успешному противостоянию процессу социогенеза и централизации?

Это очень спорный вопрос, я не готов дать на него ответ, но, быть может, вызовет новые дискуссии, столь необходимую нам «обкатку идей» и оживления дискурсивного поля?

Пожалуй, ещё одна группа вопросов касается того, как авторы и редакционная коллегия рассматривают социальное развитие и динамизм средневековых обществ. То, что мы читали выше, по большей части касается элиты, и того, как она извлекала ресурсы с более низовых уровней человеческих сообществ. А они сами, собственно, где, немая сила истории? Не только элита и государство, но и низовые сферы вошли в Средневековье одними, а вышли несколько иными, изменилась плотность населения, стили жизни, а вместе с ними социальная жизнь. Можно долго говорить о «la longe duree», но динамизм в развитии общества присутствовал… и не нашёл отражения на страницах этой немаленькой книги. К примеру, существенно расширился ареал сложных аграрных обществ, поглотив собою бывшую периферию античных цивилизаций, но об этом мы тоже не узнаем. Где же она, «великая крестьянская цивилизация», где?

Теперь о мелочах. Разделы «Всемирной истории», как правило, написаны на хорошем научном уровне, с учётом разнообразных сторон социальной жизни – политики, экономики, социального, культуры. Скажем, чудо как хорош раздел о Классическом Средневековье, написанный Павлом Уваровым и Юлией Арнаутовой, Елена Мельникова постаралась сжать триста лет истории Древней Руси в четверть сотни страниц, Николай Крадин оседлал своего любимого конька, кочевые империи («квазицивилизации», по его определению), и предоставил нам сразу несколько глав. Стоит отметить и следование определённым новаторским трендам – скажем, идее о противостоянии стихийной сеньориальной системы Средневековья более централизованным феодальным институтам, при поддержке королевской власти и мощи католической церкви (впрочем, это компенсируется достаточно посредственными разделами о Европе Раннего Средневековья, где реалии нарождающейся социальной динамики и многоукладности отражены слабо).

Хотя в целом компановка материала вызывает свои вопросы. Англия рассматривается в отдельной главе только до нормандского завоевания, позже она включается в материал о «Западе вообще» — но так уж ли она отличается от других «варварских» и «постварварских» королевств Европы, коим было уделено куда меньше внимания? Или, скажем, где же глубокая специфика выделенных в отдельные разделы локальных обществ Эфиопии, Кореи, Тибета и прочих подобных земель, причём им уделено столько же места, а порой и более, чем, скажем, Японии, или Восточной Европе? Также меня смутило освещение истории Византии в Ранее Средневековье – уверена ли автор сего раздела, Александра Чекалова, что весь исторический процесс за несколько веков сводится к «иконоборчеству»? За иконоборчеством потерялось всё, и о Византии как о государственной и социальной структуре мы узнаём только с XI века.

В целом, конечно, издание прорывное, и я никак не ожидал, что оно окажется на весьма приличном уровне. Несмотря на явную растерянность редакционной коллегии и коллектива авторов, они смогли потянуть весьма и весьма сложную задачу хотя бы поверхностного синтеза средневековой истории, и можно только поздравить их с успехом.

Средневековье, конечно же, осталось загадкой. Дискуссии продолжаются, мы продолжаем изучать эти общества, пытаясь понять, какие дорожки привели мир к Модерну, и как возникла современность? Встанем на ступеньку, обозначенную «Всемирной историей», и пойдём дальше.

История Османского государства, общества и цивилизации. Тома 1, 2. Под редакцией Экмеледдина Ихсаноглу. Перевод В.Б.Феоновой под редакцией М.С.Мейера. М. Восточная литература. 2006 г. XXXII+604 с., 126 илл., 8 карт + XXII+590 с., 238 илл., планы, твердый переплет, в суперобложках, увеличенный формат.

Глядя на заглавие сего весьма солидного по объёму двухтомника, поневоле испытываешь робость. Ну как даже в такой объём впихнуть настолько такой большой материал, касающийся и государства, и общества, и культуры? Особенно такой сложной страны, как Турция? В России на родном материале схожей смелостью обладают только Борис Акунин, да недавно почивший Андрей Сахаров, со всеми вытекающими из этой смелости последствиями.

Впрочем, это издание схоже с дежурными страноведческими монографиями, которые выпускала наша АН, вроде рецензируемой мною некогда «Истории Ирана» (1977). Однако тема слегка пошире. Если монографии АН обобщали итоги региональных исследований, сводя воедино выработанные марксистским (или псевдомарксистским) методом, то перед группой Эмеледдина Ихсаноглу, главного редактора двухтомника, встала другая задача. То, что изначально задумывалось лишь как подробный справочник, стало своего рода официальной версией истории Османской Турции, взгляд на империю глазами её наследников. В своём роде «История Османской империи…» являет собой попытку преподнесения позитивного взгляда на эту уже почившею страну, с выделением плюсов и без лишнего затушевывания минусов, причём без упора на противостояние с внешним миром, чем страдает, например, государственная российская историография.

Как правило, отечественные варианты истории Турции рассматривали, во первых, политическую, во вторых – институциональную историю, с редкими вкраплениями экономической и социальной проблематики. Главные редакторы этого издания решили поступить смелее, и в первый том упаковать всё, связанное с социально-политическими вопросами, второй же, не меньший по объёму, отвести культуре и науке, чтобы более ярко показать место Турции в мировой истории. Поэтому первый том содержит краткий очерк политической истории, объёмный раздел, посвящённый экономике, солидные главы о развитии государственных институтов и управлении, праве и военной организации… И удивительно куцый раздел по социальной истории. Второй том встретит нас обширными экскурсами в историю литературы, религиозных и научных учреждений и сообществ, а также познакомит с архитектурой и каллиграфией.

Что же вышло в итоге?

С одной стороны, авторы очень стараются придерживаться изначально заданного нейтрально-позитивного образа Османской империи. Достаточно сдержанно пишут об экспансии в Малой Азии и на Балканах, сдерживают душевные порывы, описывая противостояние с Австрией и Россией, стараются выделить позитивные черты каждого периода, причём отказываясь от традиционного разделения истории по правителям, отдавая предпочтение доминирующим трендам в политике. Это безусловный плюс. Даже правление Абдул-Хамида II (1978-1909), называемый русской историографией «зулюм» (в этом двухтомнике даже не упоминается), старается быть показанным как период попыток дальнейшего реформирования и развития, засилье же европейской деловой верхушки становится в их интерпретации инструментом модернизации гаснущей империи, а не элементом капиталистической экспансии, как писали советские турковеды. Описание внешних конфликтов весьма сдержанно, европейский концерт держав не слишком демонизирован на этих страницах, причём Россия для турецких историков фигурирует исключительно как европейская страна.

Конечно, когда речь заходит о болезненных точках истории, авторская попытка нейтральности отказывает. Безусловно, такой точкой является армянский геноцид, который острой занозой вонзился в сам образ Турции, став огромным пятном на её истории. Здесь эмоции изменяют историкам: саму главу, повествующую об этих событиях, они начинают с красочных описаний террористической деятельности армян, и их преступлений против центральной власти. Сам же факт геноцида, по факту, отрицается ими, и события в Восточной Анатолии рассматриваются как «обычные полицейские меры», которые были раздуты политиками для дискредитации младотурецкого правительства, и до сих пор служит разменной картой в политических играх, а также религиозной борьбе против ислама, угнетающего христиан-армян.

Однако не армяне, как ни странно, стали для авторов монографии главным триггером. Ну вы знаете, есть в национальной исторической памяти народ, чей негативный образ постоянно противопоставляется самому себе. В России таким народом являются поляки, которые, по словам ряда историографов, всю историю гадили нашей великой Родине. Для Турции таким народом являются греки. Именно обласканные, со слов авторов монографии, греки, защищённые правом зийймия и долгое время бывшие основной частью интеллектуальной элиты империи, в один прекрасный день попросту предали своих благодетелей, и вели подрывную деятельность весь XIX век.

Из существенных плюсов стоит выделит большой раздел, посвящённый экономике, в котором действительно содержится масса полезных сведений о её состоянии в разное время. Правда, один из самых важных вопросов – динамика внутреннего рынка – всё же остался на заднем плане, и мы не так много узнаем о товарообмене между различными регионами. Очерк же о социальной истории вышел слишком маленьким и контурным. Если в блоке, посвящённом экономике, мы видим не только структурированное описание институтов, связывающих государство с экономической жизнью регионов и попытки воздействия и контроля, но и диахронное движение этих процессов за полтысячелетия, то социальная история в трактовке авторов выглядит несколько статичной и обрывочной.

Более полными и насыщенными вышли разделы, посвящённые, собственно, институтам управления и военным силам Османской империи – здесь авторы потрудились по полной, показывая развитие государственного аппарата, разделив его историю на два больших периода – до реформ Танзимата и после.

Особенно удивляет отношение авторов к ильмие – учёному сословию, не только религиозного, но и светского толка. Здесь всё расписано очень подробно и обстоятельно, как будто составители пытались показать, что в Турции тоже развивались науки и было место идеям Просвещения. Это так, но и сами авторы признают, что свою негативную роль сыграли и процессы в обществе, в котором всё больший вес приобретали мистические секты, и идеи оторванности от тварного мира, и, во вторых, фрагментарная поддержка государства, которая далеко не всегда одобряла деятельность учёных, особенно с подачи шейх-уль-ислама.

Что до самой культуры, то бишь искусства и религиозных движений – здесь уже авторов охватила гигантомания. Представьте себе, что историю русской литературы излагают перечислением фамилий – «наиболее яркие представители русской литературы – поэты Пушкин и Лермонтов, прозаики Булгарин и Гоголь…». В такой вот примерно манере авторы изволят описывать собственную литературу, большая часть которых попросту неизвестна русскоязычному, а возможно, и европейскому читателю. Если изрядный корпус персидской поэзии давно переведён, а некоторые поэты, как Омар Хайам, имеют широкую популярность, то турецкие писатели так и остались для нас неизвестными, поэтому сухие характеристики почтенных авторов нисколько не меняют и не дополняют нашу картину. Так что, как ни удивительно, порадоваться особо нечему…

Что же в итоге? Любопытный двухтомник, солидная коллективная монография, одна из лучших в своём роде, но несущая ряд серьёзных… проблем, вряд ли недостатков. Однако для понимания самой исторической памяти идейных последователей страты «ильмие» эта монография просто необходима, и в какой то степени она отражает турецкую имперскую идею, которая весьма популярна в наше время.

Абсолютно новый период в истории Ближнего Востока, исламской цивилизации начался с возникновением Османской империи, а позже – с крушением династии аббасидских халифов в 1517 г., и фактическим объединением исламских земель под знаменем турецкой Порты. Во времена могущества турецких армий и были покорены раздробленный сирийский регион и богатый Египет, прибежище мамлюкских султанов. Однако как они существовали в составе этой империи, какова была повседневная жизнь этих стран?

Экспансия на Балканах, к примеру, была жестокой и кровавой, таким же было и управление. Разорённая за века Анатолия также говорила сама за себя, она вошла в XX век бедным аграрным регионом с вкраплениями западных предприятий. А Сирия, с её глубокими корнями кланового и общинного самоуправления? А Египет с его богатым земледелием и развитыми ремесленными цехами? Ведь всё это долгое время оставалось в силе?

Почему это важно для того, кто изучает человеческое общество? Османская империя – пример того, как чрезмерная концентрация власти и извлечения ресурсов приводит к катастрофическим последствиям для всего региона, однако не стоит представлять её страшным и жестоким, всё пожирающим монстром. Даже в рамках этого едва ли не вертикального общества могли существовать и другие реалии, которые могли дать свои импульсы развития. К таким регионам относятся Египет и Сирия, которое всю историю и Халифата, и Турции, стояли несколько особняком. В чём специфика?

Евгений Зеленев, историк-арабист и бывший (увы, политика…) декан Восточного факультета СПБГУ, как раз занимается историей этих регионов (прежде всего — Египта), охватывая в основном эпоху заката Порты, делая упор на социальную историю, культуру, идеологию, и попытку рассмотрения глобального цивилизационного контекста XIX века. Мы будем сегодня говорить о его книге 2003 года, в которой рассматривается не слишком часто поднимаемая тема специфики управления в регионах, насыщенных горизонталями, с определёнными местными элитами и относительно свободными рынками.

В качестве метода Зеленев выбирает довольно редкую среди отечественной «гуманитарки» синергетику, теорию о нелинейных процессах. Каждая ситуация имеет свою причинно-следственную связь, которая далеко не всегда вписывается в общую модель развития, и каждое событие порождает новую волну подобных сцепок, воспроизводя, умножая и преобразуя измерения в более общей закономерной среде, иногда меняя её общее течение (флюктуация). На пересечении отдельных видов закономерности возникает точка бифуркации, на которой возникает выбор между дальнейшими путями развития.

Метод, безусловно, интереснейший, особенно в применении к социальным процессам, которые имеют весьма текучие и нестойкие закономерности. А вот какой у автора подход к государству? Здесь уже сложнее, Зеленев останавливается на этом вопросе вскользь, но указывает, что государство является системой общественного управления на отдельно взятой территории, и является частью общественной системы, среди которых он традиционно выделяет (по политическому признаку) либерально-демократические, государственно религиозные, по принципу организации – авторитарные и тоталитарные, рациональные и иррациональные. В любом случае, государство для автора – это глобальная система управления обществом, во многом отвечающее за его эволюцию и развитие. Допустим. Как же это исходит из материала книги?

Египет и Сирию, пожалуй, стоит рассмотреть отдельно.

Итак, Египет. Традиционная мамлюкская военная знать. Мусульманское духовенство, традиционно сильное и держащее масштабные вакфы, и осуществляющее судебные функции, несмотря на султанские канун-наме и фирманы. Сельские регионы, со своими порядками, территориальными объединениями, родовыми община во главе с шейхами, коптскими центрами, стоящими особняком. Города с квартальными объединениями и ремесленными гильдиями-таваиф, а также купечеством, работающим на достаточно богатом внутреннем рынке, и периодически выходящим на внешний. В общем, от предыдущей эпохи Фатимидов Турции достался Египет с достаточно развитыми горизонталями, и сравнительно устойчивой экономической системой (справедливости сказать, развитые ремесленные объединения были довольно долго поддерживаемы властью фатимидских султанов).

Как же осуществлялось управление? Был губернатор – вали, и был диван – совет, имевшие силу исполнительной власти, при них существлвало финансовое и верховное судебное управление. Но, были бейликаты (тоже административные единицы), где власть диктовали мамлюкские шейхи, представлявшие собой своего рода альтернативную власть. И, наконец, была армия, расквартированная в Египте, которая имела своё собственное, неподотчётное вали командование, и имеющая смешанный характер, включая янычар, турок и мамлюков.

Контакты с населением, помимо попыток централизации суда, заключались в сборе налогов, которые отдавали на кормление мультазимам-сборщикам, управителям податного региона, которых, впрочем, можно было смещать. Судебное управление осуществлялось назначаемым из Стамбула кади-аль-куда, однако местное судейство лишь формально подчинялось ему. Управленцы, как ни странно, старались не лезть во внутренние дела объединений и корпораций, и степень их самоуправления была довольно высокой.

Казалось бы, не самый плохой социальный строй. Население могло лавировать между губернаторской, мамлюкской и военной элитой, и системой сдержек и противовесов получать поддержку с той или с другой стороны, пользуясь противоречиями между власть имущими. Но это до поры до времени. Ситуация изменилась…

Обратим внимание на интересную динамику.

В XVIII веке мамлюки смогли прибрать в свои руки основные нити административного управления, и приобрели широкий контроль над всей управленческой системой. И тогда (весьма поучительно) всей структуре горизонталей был нанесён первый, весьма чувствительный удар. Мамлюки взяли под контроль внешний рынок, причём совсем не административным путём. Они попросту закупали у французов дешёвые массовые товары, и по низким ценам продавали их на египетском рынке, что нанесло существенный урон ремесленным гильдиям. Таким образом, мамлюкский единоличный контроль способствовал первой волне экономического упадка Египта.

Следующий этап – французская оккупация и их система управления. Кстати, сразу видна разница с нашествием в Россию, где Наполеон и не пытался брать систему управления населением в свои руки. Французы, для повышения эффективности управления, создали общий для всего Египта диван, в котором заседали представители всех означенных выше общественных страт, и представители их, вероятно, впервые за всю историю могли принять участие в «большой игре» управления всем регионом, и осознать силу этого выборного начала, особенно французы сделали ставку на коптов, которые приняли активное участие в новой администрации. Поэтому возвращение Египта под контроль османов встретило не то чтобы сопротивление, но уже несколько иное общество.

Духовенство, ремесленничество и аграрные объединения могли теперь противостоять власти вали и армии, каирская община при поддержке духовенства и вовсе бросила вызов армии и мамлюкам, дав вооружённый отпор карательным отрядам. Казалось бы, наступила новая эпоха в истории страны, но не тут-то было, и перед нами возникает фигура албанского наёмника Мухаммада Али, сыгравшего огромную роль в истории региона Нижнего Нила, и отзвуки деятельности которого слышны по сию пору.

Прежде всего, Мухаммед Али – гениальный популист, один из самых великих в мировой истории. То, что описывает Зеленев, достойно любого предвыборного штаба. Мастерское лавирование между местным населением, которое со временем отстаивало своего кумира с яростью фанатов, султанской властью, недорезанными мамлюками и разными частями армии выдаёт умного и талантливого человека. Безусловно, таким его считает и Зеленев, отдавая также ему дань как человеку, проводившему модернизацию страны.

Ой ли? А если более внимательно прочитать предоставленные данные?

Придя к власти, Мухаммед Али сначала в течении нескольких лет дискредитировал и чужими руками аккуратно убирал наиболее весомых представителей местной элиты, расширяя структуру контроля и управления посредством бюрократии, состоящей из турок, и армии, основой которой были его соотечественники албанцы. Налоговые подати и госзакупки по бросовым ценам постепенно увеличивались, ограничивался внутренний рынок, развивался рынок внешний.

Безусловно, к модернизации стоит отнести развитие армии и всё, что этому сопутствует. В частности, создание промышленной инфраструктуры, позволявшей вооружить армию, наём иностранных специалистов для обучения и организации. Развивалось образование, открывались технические университеты, правда, тоже заточенные для нужд армии, правительство субсидировало сектор сельского хозяйства, создававший культуры на экспорт.

Безусловно, Зеленев оценивает эти явления положительно, как пример грамотной модернизации, сравнивая Мухаммада Али с Петром I, пусть даже и одной отрасли, впрочем, он также пишет, что основной мотив – личная власть и её расширение. Однако какова цена, и к чему это привело?

Альтернативные власти местные элиты были постепенно подчинены и подавлены бюрократией, сельское хозяйство было подорвано экстренными налогами и госзакупками, подорван внутренний рынок, то есть, произошла эрозия горизонталей, масса бывшего земледельческого населения была люмпенизированна. Что до механизма представления общественных интересов, то его попросту не существовало, все старые сцепки были заменены «васатой», индивидуальных точечных контактов населения с представителями власти, имеющих личную основу, и бывшую основанной, по всей видимости, на коррупции. Взявшая под контроль общественные ресурсы бюрократия мгновенно погрязла в чудовищной коррупции, пожирая едва ли не половину государственного дохода, причём никакие управленческие инициативы Мухаммеда Али – от создания альтернативной местной бюрократии до прямого ручного управления – попросту не работали. Извлечённые ресурсы же, в общем то, так и завязли в армейской системе, брошенные на расширение владений египетского султана в Сирии, Аравии и Судане. В итоге не совсем ясно, что же имеет в виду автор, когда пишет о том, что Мухаммед Али сформировал египетские политические силы, если общество само по себе не было модернизировано, и национализм выражался лишь в запоздалом создании национальной бюрократии.

С одной стороны, стоит заметить, Мухаммед Али строил свою систему управления и бюрократизации на европейском, в частности – на французском примере. Это так. Однако формирование бюрократии имело иной смысл, и мало было связано с общественными интересами. Зеленев отмечает, что характер их службы был не гражданским, а подданническим, то есть вертикальным, по своей сути, изначально став номенклатурной корпорацией, связанной с элитой, местами принявшей монополитистический и олигархический характер. Огромную роль играла и армия, отныне ставшей единственной основой государственности.

Отчасти и поэтому, после капитуляции Мухаммеда Али в 1841 г. в войне в Сирии Египет резко рухнул вниз. Лишённая военных заказов промышленность затухала, а внутренний рынок был отдан на откуп европейским товарам. Зеленев утверждает, что это не было катастрофой, ведь в наследство династии Али досталась развитая бюрократия, имеющая потенциал для развития… Но посмотрим, как развивалась система дальше.

Несмотря на ряд позитивных перемен, принесённых послёдышами Мухаммеда Али, иностранные державы посредством новоиспечённой бюрократии взяли под контроль всё управление Египта. Им даже не понадобилось строить какую-то новую систему управления, предшественники уже подготовили почву, став колонистами своей собственной страны, англичане лишь вложили определённые средства в выращивание хлопка. Конечно, было знаменитое восстание Ораби-паши в 1880-х, но это было скорее выступление армии против египетской администрации, обложившей налогами население, и иностранного вмешательства во внутренние дела региона. По факту, англичанам было нужно лишь контролировать нерационалистически мыслившую элиту, которая культивировала подданническое, а не гражданское развитие общества, разворачивая их в нужную Кабинету сторону.

Сирии автор уделяет куда меньше времени, хотя и там материал куда как интересен. Если Египет всегда был централизован, хотя бы в силу географических особенностей, то Сирия социально была очень пестра. В наследство от Средневековья этот регион получил развитую систему землевладения, как крупного, так и мелкого, территориальные ассоциации, торговые объединения городов, мощные родовые кланы и многочисленную христианскую общину, проживающую в южных регионах Палестины. И власть поэтому здесь имела весьма странный характер, так же, как и армия.

Поэтому, вплоть до вторжения Мухаммада Али, османские вали управляли здесь по принципу «делай так, как было принято раньше», то есть – пытаться осуществлять свою власть, лавируя между многочисленными группировками внутри Сирии, находясь в постоянном поиске компромисса. Но в начале XIX века новоиспеченный султан Египта попытался навязать региону свою систему управления с её жёстким бюрократическим централизмом. Да. Он потерпел неудачу, но это изрядно всколыхнуло Сирию, став своего рода точкой бифуркации, после которой общество пошло по другой линии развития. Это наложилось на реформы Танзимата, когда Рашид-паша пробовал ввести рационалистическую бюрократию, однако это внесло ещё большую сумятицу в пёстрый регион, тем более, что реформы шли крайне хаотично и непоследовательно.

Отделение Сирии от Турции предопределила последующая эпоха, эпоха жёсткой тирании Зулюм и, в особенности, националистическая политика младотурок, что привело к восстаниям, и к последующему отделению региона.

Разница в управлении двух регионов очевидна, пусть даже географически они совсем рядом друг с другом. В Египте – склонность к централизации, в Сирии – децентрализация, причём, по мнению автора, нарочитая, стремящаяся предотвратить региональную консолидацию.

Однако Зеленев не акцентирует внимание на, быть может, даже более важной черте сходства двух систем, особенно удивительных для Османской империи, в которой было провозглашено самовластие султана. Это, по сути, децентрализация обоих регионов. Порта поддерживала систему бейликата и мамлюков долгие десятилетия, и это была альтернатива их власти. В Сирии не стремились уничтожить местных шейхов и разогнать общины, а наоборот, встраивались в их локальный соцклимат. И это стало подспорьем, когда во времена кризиса власти мамлюки в Египте и локальные лидеры в Сирии смогли противопоставить себя военной силе Стамбула.

Что это значит?

К сожалению, автор этот вопрос даже и не ставит. Это не упрёк ему, и так материал поднят колоссальный, однако тема очень даже «рыбная». Преследовали ли власти иные цели, кроме выкачивания средств из регионов? Какими же были изначально взаимоотношения власти и общества, отношения симбиоза или господства и подчинения? Для архаики этот вопрос не праздный, не праздный и для дня сегодняшнего. Что, если децентрализация в Сирии была не формой политического управления, а способом сосуществования? И в Египте, где контроль за рынком осуществлялся только в регулировании верхней планки цен? Конечно, представление о неограниченной власти было, ведь султаны давно объявили себя безраздельными владыками всего исламского мира, однако существовало ли это на практике? Например, в Египте, несмотря на провозглашение всей земельной собственности государственной, спокойно продолжали совершаться сделки продажи, купли, аренды, и они даже фиксировались в официальных бумагах. Как это всё работало?

Другой важный вопрос, который задаёт автор – вопрос о модернизации, её роли и цене в архаичном обществе. Безусловно, тот же Египет явно шёл по этому пути, пусть и очень медленными, черепашьими шагами: так, в междувластие начала XIX века ремесленные организации были уже объединением мануфактур, а не кустарных ремесленников. Однако во времена Мухаммада Али, как уже было показано выше, происходит ускоренная модернизация, как пишет Зеленев, «с опорой на собственные силы». Пусть будет так, однако какова цель? Сам же автор и определяет подобный тип как «неорганическую модернизацию», то есть без опоры на внутреннее социальное движение, и имело внешний эффект «демонстрации». Привилегированные слои общества, и, в особенности, семейство Али обеспечивали себе комфортные условия существования, правления и расширения экспансии, при этом используя абсолютно немодерновые способы контроля, извлечения и перераспределения ресурсов. Эту модель также определяют как «имперскую», то есть с упором на развитый ВПК, что также сопровождается увеличением эксплуатации и перераспределением ресурсов, созданием ветвистой бюрократии, служащей инструментом этих начинаний. Более серьёзный уровень модернизации был осуществлён через много лет, уже в XX веке.

Модернизация же в Сирии имела более внешние причины, их импульс исходил из Стамбула и танзиматных реформ, имея также больше военный характер, частью проекта по преодолению технической отсталости Турции.

Итак, какой же вывод можем сделать мы? Безусловно, показанная нами часть мировой истории очень поучительна и сложна, её можно рассматривать с разных граней, с разных точек зрения. С одной стороны, мы видим, как централизация и модернизация империи Али разрушила египетское общество, и привело постепенно к внешнему подчинению всю страну, однако определённые преобразования всё же были совершены. Мы видим, что с ослаблением центральной власти экономика Египта всё равно росла, а с другой стороны, рыночная активность мамлюков на свободном рынке чисто конкурентными путями едва не привела египетскую мелкую промышленность и аграрный сектор к разорению.

Пусть каждый прочитает эту малоизвестную книгу, и сделает свои выводы сам.

(Отзыв – наполовину рекомендация, наполовину – лёгкое недоумение).

Да, пора почтенным интересантам расставаться с образами богатой и пышной Турции, нарисованной сериалом «Великолепный век», и начать потихоньку изучать трагическую, но, видимо, справедливую судьбу этой некогда могущественной державы, некогда правящей целыми народами. Стоит помнить, что государство, ещё вчера штурмовавшее стены Вены, очень быстро скатилось к статусу «больного человека Европы», и бывшие завоеватели сами оказались в положении излохмаченной и стоящей на глиняных ногах державы… История Османской империи очень поучительна, и её необходимо изучать всякому, кто интересуется не только историей Турции, но и просто динамикой развития и падения обществ и государств.

С чего же начать? Читателю предлагается на выбор сразу несколько обобщающих творений об истории Турции, тем паче, что лет пять назад было переиздано и издано сразу несколько вариантов. Не берусь судить о качестве книги Кэролайн Финкель («История Османской империи»), однако несколько переизданных монографий отечественных туркологов (Петросян, Еремеев) не слишком для этого годятся. Для отечественной туркологии, в которой выходило даже слишком много обобщающих трудов, свойственны определённые перекосы. Так, базовое изложение во многом ориентировано на внешнюю политику, на военную историю и договора с другими державами. Хронология изложения тоже страдала: так, большое внимание уделяли расширению территории в XIV-XV вв., пик могущества в XVI, века же XVII-XVIII выписывались куда менее тщательно, а история XIX века начиналась с Танзимата. Ну и, конечно же, огромное место в повествовании занимало младотурецкое революционное движение. Внутренняя политика, за редкими исключениями, осталась на заднем плане, где-то в районе галёрки, рядом с культурой.

Однако, прежде чем лезть в специальные работы, стоит всё же обратить внимание на одну небольшую обобщающую книжку, которая изначально задумана была как учебник для студентов-востоковедов, и его автором является Михаил Мейер, учёный, занимающийся историей правящих слоёв в Османской империи с XV по XVIII вв. Дмитрий Еремеев, историк-этнограф, написал всего пару глав для этого пособия, и автором его является лишь постольку-поскольку.

Чем же привлекает нас именно эта книга? На двухстах страницах автор умудрился чётко, последовательно и кратко дать общий и сжатый очерк истории Турции, сбалансированный и хорошо структурированный. Эпохи плавно перетекают одна в другую, даже кратко упомянутые деятели пригнаны к соответствующему контексту своей эпохи, реформы и реакции описаны без лишнего славословия, но достаточно объёмно и показательно. Стоит также заметить, что книга написана в 1992 году, и избавлена от большинства псевдомарксистских славословий.

То есть, формально, перед нами такой чистейший неопозитивизм, следовательно, не нужно ждать от этой книги, тем более, книги учебной, откровений или каких-то интересных открытий. Это чисто для поверхностного ознакомления с темой, не более.

Итак, часть рекомендации закончена, перейдём к недоумению.

Книга Мейера служит прекрасной иллюстрацией того, как историки порою вольно обращаются с социально-исторической терминологией, или, ещё точнее, с анализом социального контекста тех или иных явлений. Например, автор употребляет для средневековой Турции термин «феодализм», однако его конкретно-историческое содержание представляется довольно-таки размытым. «Феодализм» подразумевает существование независимых правящих слоёв, скреплённых сеткой горизонтально-вертикальных связей между собой и нижестоящим населением. Однако в сём сочинении не совсем так. С одной стороны, существует тотальное подчинение населения тимариотам и прочим держателям, да, однако их собственное представительство на этой территорией закреплено властью государства. «Феодалы» представляют собой ненаследственных держателей, и, по сути, являются своего рода государственным кормлением, частью недоразвитой управленческой машины Империи. Является ли спущенный сверху «феодализм» «феодализмом»? Если вспомнить пример англосаксонской Британии, можно ответить утвердительно, однако здесь уже иная социальная схема В Англии эрлы были связаны с королём через службу ему, их присяга была обоюдной, в Турции господствовало полное подчинение султану, читай – его придворной камарилье, и полное отсутствие прав как таковых.

Но и это ещё не всё. Мейер пишет о том, что система управления была двойственной, с одной стороны, управленцы и «феодалы», с другой – местное общинное и цеховое управление. Но, позвольте, султанская власть Османии объявила себя собственником всего на территории своей Империи, всё население объявлялось едва ли не арендаторами. Какое может быть самоуправление при полном отсутствии собственнического начала, а также при весьма специфической налоговой и переселенческой политикой? Вопрос интересный, и совершенно неясно, как это всё работало… если работало вообще.

Так что, книга весьма любопытная, но вызывающая ряд вопросов.

В качестве общей истории Османской империи, плюс державы Сельджуков – самое то.

В качестве экскурса в ближневосточное Средневековье… Лучше Светлана Орешкова и её раздел в монографии «Очерки истории Турции», где всё изложено куда более последовательно и аналитично.

Рекомендую для первичного ознакомления.

Что у нас в Западной Европе? История Средневековья – складывание национальных государств, абсолютных монархий, переход от феодального самоуправления к централизованной государственной системе – процесс постепенный, неравномерный, с перепадами продолжавшийся и после XV в. А что творилось на Востоке, где государство, как принято считать, играло особенную роль в структуре общества, причём во все времена? Как правильно говорил Леонид Васильев, для того, чтобы охватить широкую панораму развития человеческих обществ, не получится обойти стороной историю Востока, на которую приходится львиная доля социальных мутаций, переживаемых нашим биологическим видом. Поэтому, конечно, интерес к государственности как форме социальной организации для нас вдвойне интересен, особенно если вспомнить, в какой стране мы живём. Хорошей площадкой для рассмотрения этих процессов могло бы стать Новое время, когда Ближний Восток под сенью некогда могучей Османской империи переживал свой огромный кризис…

Обращение к книге «Концепции власти на Ближнем Востоке: Средневековье и Новое время» (1985) оправдано именно таким интересом – мы ищем ответы. Хотя сомнения возникали с самого начала: дело в том, что автор, Ирма Львовна Фадеева (1938-2013), специализировалась именно на истории Турции XIX в., второй половины. Нет, она достаточно именитый исследователь, написала известную биографию реформатора Мидхат-паши, разрабатывала тему внешней политики Порты в отношении Европы, много писала о панисламизме и османизме. Дело в том, что Фадеева в своей книге замахнулась ещё и на средневековье: она рассматривает эволюцию османской государственности, уходя далеко в прошлое — с эпохи Халифата (VII в.), через возникновение Османского бейлика (XIV в.) и к младотуркам (начало XX в.). А когда историк-новист берётся за медиевистику, всегда возникают определённые недочёты, не могут не возникнуть. Какие «подводные камни» характерны для её работы?

…Когда Ирма Фадеева училась, в 1950-60-х, как раз широкую известность приобретали неопубликованные ранее черновики Маркса, в особенности так называемый «Формы, предшествующие капиталистическому производству», открывшие общественности феномен трёх форм способов производства, в том числе – Asiatischeproductionsweise. Востоковеды, одни с радостью, другие со скепсисом, подхватили готовую теоретическую базу под свои изыскания, и начали новый виток изысканий. По всей видимости, Фадеева старательно впитывала в себя существующий историографический дискурс, поскольку пронесла его сквозь десятилетия. В чём же суть основной концепции книги? В противопоставлении рекомого Asiatischeproductionsweise другому способу производства – античному. Причём, когда она вырисовывает теоретическую базу, даже ссылки даёт на работы 1950-х гг., по истории античной Греции и средневековой Европы (с вкраплениями Штаерман). Для неё Европа и в античном, и в более позднем, «германском» варианте оказывается прогрессивной формой организации общественных отношений, ведущей к капитализму, тогда как «азиатщина» суть нечто патриархальное, общинное, закостенелое, иерархичное. Чувствуете? Говоря о «власти», И. Л. Фадеева заранее предупреждает нас: речь пойдёт о практически первобытных порядках (как ни странно), особенно на фоне прогрессивного развития общества в Европе и выделения «человека-личности». Это весьма странно звучит, особенно если учесть количество работ по структуре азиатских обществ, ко времени написания книги уже достаточно мощно развивших тему их сложной многоукладности… по всей видимости, это профессиональная деформация турколога, изучающего Турцию в последние десятилетия упадка.

Это накладывает определённый отпечаток на концепцию власти средневекового Халифата, как Аббасидского, так и Омеййадского, как диктата патриархального абсолютизма. Это могло бы нивелироваться тем, что всё-таки Фадеева рассматривает именно «концепцию» власти, а не сложные исторические реалии Ближнего Востока, состоящей из диких переплетений социальных, политических и религиозных процессов. Но нет, автор упорно противопоставляет именно динамику развития восточных обществ и Европы в целом. Насколько такой подход актуален, можно спорить, однако вывод автора однозначен: Европа в Средние века более прогрессивна, поскольку социально динамичные слои образуют цивилизационные противоречия в рамках христианского общества, тогда как ближневосточное развивается в рамках исламских доктрин. Более чем спорное утверждение, особенно если вспомнить факторы динамичного экономического и культурного развития, соответствующего развитию региона: это касается и сложных взаимоотношений между светской и духовной властью, взаимоотношений различных самоорганизующихся анклавов, своеобразные системы икта, показывающие неоднозначность взаимоотношений государственной власти и различных элит. Просто процессы и там и там были разными, общество развивалось каждое в своих условиях, и с этим ничего нельзя поделать. Нужны дальнейшие исследования социального и в Европе, и на исламском Востоке, говорить же об изначальной отсталости, мне кажется, преждевременно.

Именно наследником восточной «деспотии» и становится Османская династия, в XIV в. смело заявившая о себе. Автор не так много повествует о том, как складывалась на ранних этапах система власти, каким образом выстроилась чудовищно-громоздкая иерархия Блистательной Порты, так долго восхищавшая идеологов «сильной руки» в Европе (включая Московию). Автор предпочитает говорить о XVII-XVIII вв., когда империя начала пикировать в тяжёлый системный кризис (как говорил один знакомый турколог, не назову фамилии, «эпоха шести Ельциных»), времён иерархизации и всеобщего подчинения государственной власти всех социальных слоёв, нивелирование права, упадка и торможения развития культуры. Опять же, сравнение идёт с Европой Нового времени, с её эволюционирующими институтами, Просвещением и, чуть позже, промышленной революцией.

В любом случае, всё вышесказанное являлось только прелюдией для основной темы исследований Фадеевой, то есть переосмыслению концепции власти, которая была характерна для трудов турецких интеллигентов начала XX в., таких, как Зия Гёк Алп. В XIX в. уже со всей очевидностью был виден разрыв между традициями правящего дома Османов (представители которого даже не получали толком образования) и культуры населения империи (раньше он разве не был очевиден?), и новыми процессами вестернизации, которые активно пытались влить свежую кровь в «больного человека Европы». Стремление к обновлению, как солидаризируется с остальными туркологами Фадеева, проявился в реформах Танзимата, а их откат знаменовался жестокой эпохой Зулюма. Чудовищная инерция правящих структур заставляла зародившуюся интеллигенцию создавать новые теории обустройства Турции – например, османизм, или панисламизм. Скажем, тот же самый Зияя Гёк Алп, потрясающе, по европейски образованный человек, призвал искать корни обновления в традиционном исламе, который несёт в себе не меньший потенциал к капитализации и демократизации общества, чем европейское христианство.

А власть? Увы, те корни, которые, по мнению Фадеевой, тянутся из тёмных глубин Средневековья, служат существенным тормозящим фактором в прогрессивной общественной эволюции Турции. Та османская династия, принципы правления которой основывались на представлениях кочевых общественных отношений (! Да-да, именно так), представляла из себя отжившее прошлое, против которого неизбежно выступят обновленческие силы. Спорить с этим, конечно, трудно, особенно если вспомнить колоритную фигуру Абдул-Хамида II.

Итог: интересная, но более чем спорная и однобокая попытка встроить кризис Османской империи XIX в. в контекст истории исламской цивилизации. Автор усматривает этот кризис власти и управления с самого зарождения ислама, что накладывает существенный отпечаток на всю фабулу работы, причём многих концептуальных изысканий она не учитывает, предпочитая ориентироваться на авторитет Маркса, Энгельса и Моргана. Но, повторю, глава о поздней Турции читается очень интересно, и в ней много полезной, системно поданной информации.